Антонина СПИРИДОНОВА

РОДИТЬСЯ В ТУЛЕ

по мотивам рассказа В.В. Набокова «Ultima Thule»

«Еще не поздно искать иные земли.

 Толкните чёлн, на весла навалясь,

Вонзайте их в валы, бегущие нам встречь!

Покуда живы, поплывем туда,

Где гаснет солнце, звезды тонут в море.

Быть может, разом нас поглотит бездна,

А, может, ждут нас Счастья Острова...»

                                Альфред Теннисон.

Мой муж Пётр Иванович Ламыкин родился в Тульской области, а всё связанное с ULTIMA THULE для нас, давно уже москвичей, – события и трагичные, и счастливые, и мистические. Петя не любит ни вспоминать об этом, ни, тем более, обсуждать случившееся. Прошёл год. Мы недавно опять побывали в Судаке. Отдыхали в той же гостинице. И не нашли внешних перемен ни там, ни в нас самих. После роковых событий Пётр Иванович, в отличие от небезызвестного Адама Ильича Фальтера, – внешне всё тот же крепко скроенный жизнелюб с пышной русой шевелюрой, обожающий мягкие фланелевые рубашки и крепкий вишнёво-сладкий бальзам «Девяносто девять жизней», производимый его винным заводиком.

«Федот, да не тот» – могут сказать свидетели и очевидцы, но я, в ту пору ещё не жена, а лишь верная и преданная помощница руководителя, точно знаю – тот! Мы были в Судаке по делам винного завода. Дела шли как нельзя лучше. Шеф был доволен. И решил остаться ещё на пару дней. Просто отдохнуть. О чём и объявил мне прямо в машине, когда мы возвращались в гостиницу. Я привыкла к причудам своего начальника. А перспектива провести пару дней под мягким августовским солнцем только радовала.

Судак – город контрастов. В августе этот котёл всё ещё кипит, бурлит постепенно остывающим варевом из отдыхающих. По утрам шипящие прохладные волны лижут пустующие лежаки на грязно-коричневом песке пляжей. В пик же сезона лежаки занимаются ещё до рассвета. А по вечерам набережная хорохорится, молодится, сверкает как бижутерия на нарядах возрастных дам, –  не желает сдаваться межсезонью.

В Судаке мы всегда останавливаемся в небольшой гостинице на Можжевеловой улице, недалеко от Генуэзской  крепости и в 15-ти минутах от пляжа. Теперь эта гостиница принадлежит мужу. Но тогда это было просто место, которое нам нравилось.

Когда мы подъехали к воротам и вышли из машины, солнце садилось. Сиреневый свет опускался на море и прибрежные скалы. Развалины крепости казались особенно величественными. И всё вокруг, живое и неживое –  тонкая девочка в драных джинсовых шортах и белой панаме, ведущая под уздцы усталого серого пони, косящего на нас лиловым глазом; зелёные металлические ворота гостиницы, со скрежетом открывающиеся; ограда, увитая выгоревшем на солнце плющом; управляющий гостиницы, упругим шумным шариком катящийся нам на встречу, – всё испускало едва заметное глазу бледно-сиреневое свечение.

Вдруг с пронзительным нервным писком взвилась с ограды птица и разрывающейся сиреневыми искрами петардой упала к нам под ноги. Или не птица это была, а снежок света взорвался в горячем ещё небе, и тонкий луч его пронзил нас. Поддерживавший меня под руку Пётр Иванович вздрогнул, пошатнулся. Хлопок, и всё снова стало привычно-обыкновенным. Ворота открылись, во внутреннем дворике хаотично двигались фигуры отдыхающих. Нас встретили тихая музыка, смех и дурманящий запах жарящейся на углях рыбы. Загорелый управляющий, ослепляя белозубой улыбкой и в тон ей белой накрахмаленной сорочкой, рокоча, как растревоженный прибой, выкатился из парадного входа:

–  Ах, Пётр Иванович, здравствуйте, наконец-то, заждались мы Вас…

Пётр кивнул ему, здороваясь. И ко мне:

         –  Анастасия Николаевна, отдышитесь, переоденьтесь и спускайтесь к ужину, –  рука его жарко сжала и отпустила мой локоть. Глаза наши встретились. Взгляд Петра Ивановича пронзил меня, как несколько минут назад тот странный луч света пронзил его самого. Не глаза это были – тоннели метро, освещённые из глубины призрачным бледно-голубым светом приближающегося поезда. Я даже гул этого поезда услышала, и скрежет, и лязг. Волна горячего воздуха окатила меня. А поверх этого совсем неуместно и странно рокотал неутомимый управляющий:

         –  Через полчасика всё будет готово, ваш столик уже накрывают.

Ужин прошёл тихо. Пётр Иванович к еде едва притронулся, отпил несколько глотков вина и ушёл к себе. Моя комната располагалась напротив комнаты шефа. Около часа я не могла уснуть. С прикроватной тумбочки на меня с укоризной глядела недочитанная книжка Набокова с закладкой на рассказе «ULTIMA THULE». Читать не хотелось. Россыпи звёзд подмигивали из окна, растворённого в ночь. Мир был похож на яблоко, но так, если бы я смотрела на него из его нутра, сквозь сочную зрелую мякоть из-под тонкой розовой  шкурки моей собственной кожи. В самом центре яблока зёрнышки звёзд сладко потрескивали. И незаметно для себя я уснула.

Истошный вопль, разбудивший не только гостиницу, но и всю ойкумену был в точности таким, как описал его Набоков, ни отнять, ни прибавить. Отдыхающие повыскакивали из своих номеров. Безумный со сна консьерж носился по коридору. И то колотил в запертую изнутри дверь Петра Ивановича, то, натыкаясь на нас, пытался добежать до своей конторки, моля о мобильном.

–  Дайте, ну кто-нибудь дайте же мне мобильный, –  кричал он.

Все мы впали в ступор и тоже сходили с ума от рвущего души нечеловеческого воя. И тут он стих. Щелчок замка, как выстрел, и в оглушающей тишине бледный Пётр Иванович появился на пороге. Потный, с красными налитыми кровью глазами.

–  Трупсик родился, – пробормотал Пётр Иванович и рухнул к ногам консьержа, нервно тыкающего в кнопки нашедшегося наконец-то мобильного телефона.

Приехала скорая, соседи вызвали и полицию. Петра Ивановича увезли в клинику. Меня же к нему допустили только через сутки. Всё ещё бледный, он окинул меня вполне человеческим и осмысленным взглядом:

–  Ничего, Настёна, ничего… Прорвёмся, –  и вытер дрожащею рукою слезинки, скользнувшие из моих глаз.

Прошла неделя. Медицина нарушений в здоровье моего драгоценного шефа не выявила. Всё списали на стресс. Из клиники он вышел по-прежнему деловитый, но чуть более задумчивый. Мы вернулись в Москву. Дела потекли своим чередом и деньги тоже. Но и дела, и деньги, да и весь окружающий мир словно потеряли былую ценность в глазах Петра Ивановича. Он знал заранее, как всё сложится и что кто скажет. С людьми был и дружелюбен, и холоден одновременно, – как с шахматными фигурами, приятными для пальцев своею привычностью. Сила, влившаяся в него в ту роковую ночь, не убила его, но изменила. Стал он как зуб, на который дорогую пломбу поставили, –  внешне здоровый, красивый и от других зубов практически неотличимый.

Вскоре мы поженились. О мистических событиях в Судаке молчали. Но как-то на мой очередной немой вопрос он тихо ответил:

–  Я –  трупсик в Туле, милая, –  вздохнул, –  В ту ночь я родился, Настёна. По-настоящему. Это рождение стоило мне смерти, которую я перешагнул. Наверное, я первый трупсик в мире богов, рождённый умершим во мне человеком. И о людях я теперь знаю всё. Да и что мне до людей? Тебя за собою увлёк, вот что страшно.

К тому времени я прочла рассказ Владимира Набокова. Что-то для меня прояснилось, а что-то наоборот ещё больше затуманилось. События нашей роковой ночи и похожи на историю Адама Фальтера, и не похожи. Но, возможно, моё терпение и моя верность сблизили нас тогда с Петром окончательно. Банальная ситуация –  начальник и влюблённая секретарша. Но нет! Не любовь в житейском смысле этого слова соединила нас. Нас тогда обоих к одному листу пришпилило, как двух бабочек одной иголкой. В тот момент, когда нас пронзил тот загадочный луч света, мы, две человеко-половинки, слились и стали целым. Сильный всё взял на себя потому, что слабая бы не выдержала. Так он думал. А слабая вовсе и не была слабой –  она приняла в себя и сохранила израненную человеческую суть родившегося андрогинного существа.

И вот мы снова в Судаке. Тёплый крымский август вновь принял нас в свои ладони. Море пахнет малосольными огурцами. А вчера мне приснилась золотая рыбка, плывущая ко мне из сине-зелёной бездны… А Петя не чувствует запахов, не ощущает вкусов, всё окружающее выглядит для него как проекция в компьютерной игре. Он говорит, что только моё тепло – та перемычка, что соединяет его с окружающим миром.

Я, кажется, поняла, что же именно произошло тогда с нами. Помог мне давний случай из детства. Мое первое осознанное ощущение. Мама говорит, что праздновали мои крестины. Мне было месяцев девять от роду. Взрослые сидели в доме за праздничным столом. А меня оставили во дворе под окнами ходить вокруг табуретки. Очень скоро ходить, держась за табуретку, мне надоело. Помню ощущение внутренней собранности. «Я должна свободно управлять этим телом», –  мысленно приказывала я себе. Приказ выражался не в словах. Мне трудно описать, в чём именно, потому что слов тогда я ещё не знала, но была концентрация воли, ощущение необходимости и невероятная сосредоточенность. Я оторвалась от своей опоры. Получилось! Я сделала шаг. Потом еще и еще. Двигалась всё увереннее, радуясь обретенной власти над телом.

Тогда крупинки света, составляющие моё «я», заполнили тело, взяли его под контроль и повели по жизни. Я обрела себя в мире форм, в мире бытия. Постепенно по мере взросления человека крупинки света тяжелеют и опускаются вниз, продавливая плёнку души в мир небытия всё больше и больше. Это как в песочных часах, если поставить в их центре тонкую плёнку от воздушного шарика. Всё больше и больше песчинок оказывается внизу и, не выдержав давления, створка души распахивается –  крупинки света перелетают в небытие. Человек умирает в одном мире, но в момент его смерти здесь и рождения там плёнка того мира вырастает в его песочных часах. И всё повторяется – в обратную сторону. И так без конца. Песочные часы изолированы и практически вечны.  Мы –  великое множество одиноких песочных часов в океане вечности, в сердцевине Космического Яблока. Случайный луч Звезды Туле коснулся нас с Петром. Его крупинки света переполнились энергией, ударились всею силою о створки души, ломая её. Его песочные часы сломались. Смешалось бытие и небытие. Его сущность, пробив защитную внешнюю скорлупу, вывернулась наизнанку в тело Космического Яблока, а другая, связанная с ним, моя сущность, – осталась в человеческих измерениях. Теперь мы представляем собою нечто подобное ленте Мёбиуса. Наши крупинки света бегут по бесконечной восьмерке, разделённые тончайшей перегородкой, и всё же невероятным образом соприкасаются, соединенные в ULTIMA THULE.

Смешным и страшным словом «трупсик» люди называют живого ребёнка, рождённого умершей в родах женщиной.

Здесь, на Земле, в невероятной муке и нежной любви родился носитель Туле. Но каков он и чем будет, рождённое им дитя человеческое, я не знаю.

г. Дедовск

20.02. 2014 – 09.01.2016